Холмс в Восточном экспрессе

Предисловие

Испытывая определенный интерес к произведениям А. Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, автор некоторое время размышлял о написании собственного романа о великом сыщике, который бы продолжал славные традиции, заложенные Конан Дойлом, и одновременно предоставлял бы поклонникам Шерлока Холмса возможность ознакомиться с его новым расследованием.

Примерно в тот же момент автор начал интересоваться творчеством Агаты Кристи, по преимуществу произведениями о бельгийском детективе Эркюле Пуаро, который едва ли уступает Холмсу в известности – отчасти благодаря известной экранизации, где образ Пуаро превосходно воплотил британский актер Дэвид Суше. Просматривая фильм «Пуаро за кадром», автор обратил внимание на слова актеров, свидетельствовавшие в пользу того, что высшими достижениями в карьере Пуаро признаются дело о смерти на Ниле и дело об убийстве в Восточном экспрессе. По прочтении романа о последнем – был впечатлен хитроумностью замысла и не мог не признать талантов бельгийского детектива.

В то же время, являясь в большей степени поклонником Холмса, нежели Пуаро, автор не раз задумывался о том, смог ли бы раскрыть это запутанное дело Холмс. Такой загадочный и сложный случай явился бы превосходным вызовом силе мышления великого сыщика и дал бы ему возможность в очередной раз проявить себя в разгадке таинственного убийства.

Так возникла идея создать «холмсовский» вариант дела об убийстве в Восточном экспрессе. Изъяв из сюжета Пуаро и некоторые связанные с ним обстоятельства, автор поместил на его место Шерлока Холмса и доктора Уотсона, после чего повел развитие сюжетной линии в соответствии со стилем Артура Конан Дойла, а раскрытие преступления – с методами расследования, которые применял Холмс. Получившийся литературный эксперимент, где один великий сыщик расследует дело другого, и предлагается вниманию читателя.

Зимой 1895 года события, связанные с таинственной смертью кардинала Тоски, привели моего друга Шерлока Холмса в Стамбул. Я с трудом представлял себе, что могло объединять события в Ватикане со столь отдаленным городом, как былая столица Византийской империи, но Холмс, в очередной раз блистательно подтвердив свою прозорливость, сумел изыскать те ключи, наличие которых позволило ему незамедлительно известить папу об успешном завершении всего дела. Дальнейшее наше присутствие в Ватикане не представлялось Холмсу принципиально необходимым, и мы могли теперь со спокойной душой взять билеты в вагон «Стамбул – Кале» в составе Восточного экспресса.

Горные районы Югославии – не самое приятное место зимой, и обыкновенно не представляет никакой сложности достать билеты в практически любое купе на ваш выбор. Следует, однако, признать, что тот день оказался странным и неприятным исключением: посланный нами швейцар вернулся с пустыми руками, сообщая, что взять билеты не представилось возможным – все до единого места были раскуплены.

– Хм! Не повезло, Уотсон, – сказал Холмс, выслушав нашего эмиссара. – Насколько я могу судить, вагон выкупила какая-то делегация, хотя, признаться, я не слышал, чтобы здесь проходили конференции или встречи. Впрочем, не все еще потеряно. Одевайтесь, время ехать на вокзал. Кто знает, что выяснится при ближайшем рассмотрении.

Ближайшее рассмотрение выявило ряд деталей. Кратко переговорив с начальником поезда и проводником, Холмс вернулся ко мне в зал ожидания с легкой усмешкой на губах.

– Интересная история, Уотсон, – заметил он, усаживаясь в кресло рядом со мной и вытягивая длинные, худые ноги в проход. – Быть может, нам даже повезет отправиться именно этим поездом. У них целых два мифических пассажира на этот вечер.

– Мифических?

Холмс издал краткий смешок, означавший, видимо, подтверждение.

– Возможно, дорогой Уотсон, ваш литературный дар потребует назвать их призрачными, – сказал он, – или унесенными ветром. Имеется место в первом купе – там должен ехать директор линии, – и седьмое место в купе второго класса, для некоего мистера А.М. Харриса. Последний особенно перспективен, и если ваши повествования, коими вы имели обыкновение развлекать меня последнюю неделю, не лгут, то, очевидно, мистер Харрис не появится на нашем горизонте. От директора линии тоже нет подтверждения – у него пересадка, и, видимо, поезд, которым он должен был прибыть в Стамбул, застрял ввиду плохой погоды.

Несколько секунд я пытался сообразить, о каких повествованиях говорит Холмс, и наконец понял, что он, очевидно, имеет в виду мой ему пересказ романа Диккенса «Мартин Чезлвит», где фигурировала выдуманная подруга героини по фамилии Харрис. Поскольку Холмс питал известное неприятие к изящной литературе, я скромно надеялся хотя бы таким образом обогатить его внутренний мир классическим литературным словом. Вероятно, мои истории все же не пропали впустую, хотя, признаюсь, теми вечерами мне казалось, что кресло Холмса и то слушает меня внимательнее, чем сам Холмс.

Небеса, по-видимому, благоволили к нам в тот вечер, и к отходу поезда мифические личности Холмса так и не появились. Начальник поезда господин Лоран, еще ранее впечатленный грозным именем моего компаньона, отдал проводнику соответствующие указания, и наш багаж понесли на освободившиеся места. Холмс со своим первым купе остался в голове вагона, а я следом за проводником двинулся в хвост, поскольку купе мое было предпоследним. В коридоре толпились люди, и наше продвижение было редкостно медленным; проводник то и дело извинялся.

Мы застали в купе высокого молодого человека, поднимавшего на багажную полку свой чемодан. Он удивленно посмотрел на входящего проводника и меня за его спиной, затем нахмурился.

– В чем дело? – спросил он. Акцент выдавал в нем жителя Соединенных Штатов; я попытался, следуя методам моего друга, определить еще что-то, но заслоняющая обзор спина проводника и скудное освещение ни в коей мере не способствовали упражнениям в наблюдательности, и я оставил это занятие.

– Мне очень жаль, мистер Маккуин, – виновато проговорил проводник, – но ввиду того, что все места заняты, господину придется ехать в вашем купе.

Я не вполне понимал, в чем причина столь подобострастных извинений со стороны проводника. Замена пассажира – довольно обыденное мероприятие, да и обязанности персонала не включают отчетность перед пассажирами. Тем не менее, американец казался уязвленным появлением нового соседа, и я предположил, что мистер Харрис – его друг, являющийся, как следствие, более приятным для мистера Маккуина попутчиком, нежели я.

Подоспел носильщик с багажом, и мне пришлось подвинуться, пропуская собственные чемоданы. Проводник, ощущавший, похоже, острую необходимость чем-то заняться, начал принимать багаж сам; вскоре, закинув чемоданы наверх, он вышел из купе.

– Все готово, monsieur, – сказал он, – отправление через две минуты.

С этими словами он исчез среди пассажиров, по-прежнему толпившихся в коридоре. Я вошел в свое купе и попытался заговорить с американцем о мистере Харрисе; однако Маккуин, хотя и справился уже с раздражением, говорил неохотно и подолгу молчал, прежде чем произнести очередную фразу.

Долгий паровозный гудок разорвал тишину; с перрона донесся голос:

– En voiture[1]!

Маккуин выглянул в окно. Поезд стоял; послышался второй свисток дежурного.

– Возможно, вам будет удобнее расположиться на нижней полке? – обратился ко мне американец. – Мне, право, все равно, где ехать; вам же…

– Нет-нет, – прервал я его, – не стоит. Для меня это нисколько не существенно, ведь я, вероятнее всего, остаюсь у вас лишь на одну ночь.

– А! – казалось, с облегчением воскликнул молодой человек. – Вы, вероятно, сходите в Белграде?

Я открыл было рот, намереваясь опровергнуть его умозаключение, но вагон дернуло, последовал новый гудок, и мы, не сговариваясь, повернулись к окну. За стеклом проплывал освещенный множеством огней перрон. Поезд отправлялся в свой долгий вояж по Европе, который даже в лучшую погоду из возможных продолжался не менее трех дней.

Внутренне я уже готовился к монотонному безынтересному путешествию, не обещавшему ни особенного занятия для активного ищущего ума моего друга, ни заметного разнообразия для моих кратких заметок о расследованиях Холмса. Спустя некоторое время, однако, обыденному течению наших дней суждено было самым необычным образом прерваться и ввергнуть всех нас в водоворот теорий, догадок и предположений, неизменно сопровождавших любое серьезное происшествие с нашим с Холмсом участием. Я слышал где-то мысль, что события приходят к людям, а вовсе не люди к событиям, и, бросая взгляд на множество дел, раскрытых Холмсом, я не могу не соглашаться с этим утверждением.

На следующий день, позавтракав, я ушел в купе к Холмсу, узнать, все ли у него в порядке. Попутчик мой тоже куда-то исчез, и фактически я почти не видел его ни утром, ни впоследствии, в течение дня.

Холмс тоже уже позавтракал и работал за небольшим столиком. Путешествие в Рим и Стамбул совпало по времени с его работой над очередной монографией, и в поездах, на кораблях, в гостиницах мой друг занимал свое время написанием трактата на одну из множества занимавших его тем.

Холмс встретил меня, как обычно, сдержанно, но приветливо, и пригласил сесть.

– Как поживает мистер Харрис? – с усмешкой осведомился он, отрываясь на мгновение от рукописи.

– Боюсь, ему и вправду придется ехать другим поездом, – сказал я. – Мой сосед, американец, явно очень сожалеет о его отсутствии: похоже, он был недоволен моим появлением.

– О! Это интересно, – заметил мой друг, делая отметку и откладывая в сторону свои записи. – Что касается мистера Харриса, не беспокойтесь о нем. Никакого Харриса в природе не существует.

– Но… – начал было я, однако Холмс прервал меня нетерпеливым жестом.

– Это было очевидно с самого начала – ни проводник, ни начальник поезда не могли мне ничего сказать об этом человеке. Билет ему взял мистер Маккуин, тот самый американец, которого вы упоминаете. Никто не видел его паспорта. Нет никаких материальных свидетельств его существования. Ваша характеристика реакции мистера Маккуина убеждает меня в мысли, что второй пассажир предпоследнего купе по каким-то причинам просто не хотел, чтобы с ним кто-то ехал.

Подумав, я кивнул. Поведение Маккуина действительно напоминало скорее действия потревоженного отшельника, чем человека, обеспокоенного судьбой друга или, напротив, нисколько не интересующегося вторым пассажиром собственного купе, и, пожалуй, я мог бы и сам прийти к этой простой мысли.

– Пестрая компания! – продолжал Холмс, коротким жестом словно охватывая весь вагон «Стамбул – Кале». – Разговорчивый проводник да несколько вовремя вставленных реплик – вот все, что нужно вам, если вы желаете получить долгую исповедь с тщательным перемыванием костей каждого пассажира. Капризы везомых – неизбежная мука для проводника, и практически каждый из них пылает желанием пожаловаться. Вам остается лишь слушать – если, конечно, данная материя представляет для вас интерес. Ищейки вроде Лестрейда часто пренебрегают таким ценным источником информации – возможно, потому и в целом их методы страдают отсутствием новизны и изобретательности.

Я невольно улыбнулся.

– Не знал, Холмс, что вас интересуют сплетни о пассажирах.

Холмс ответил тихим смешком.

– Эти люди три дня будут составлять мне компанию. Лучше сразу узнать, чего ожидать от их общества.

– И что же вы узнали?

– Немало, Уотсон, немало. Я недаром сказал вам, что компания здесь подобралась пестрая. Пожалуй, армия Наполеона Первого устыдилась бы собственного однообразия по сравнению с пассажирами нашего вагона. Богач-американец, итальянский торговец автомобилями, русская княгиня с горничной-немкой – вот лишь начало того списка, который в целом столь же необычен, сколь и вся эта ситуация с набитым до отказа вагоном в мертвый сезон.

Холмс усмехнулся, вновь придвигая к себе рукопись.

– Обедаем в вагоне-ресторане, дорогой Уотсон. Все общество соберется там к трапезе – у нас будет отличная возможность всех их изучить.

Он продолжил писать, а я перевел взгляд в окно, наблюдая проносящийся мимо пейзаж.

К обеду мы несколько запоздали, но все тринадцать пассажиров нашего вагона были еще в ресторане. Мы сделали заказ и принялись ожидать его исполнения; Холмс в своей привычной манере откинулся на спинку кресла и соединил кончики пальцев рук в молчаливом спокойном ожидании. Казалось, он совершенно отстранен от происходящего, но я отметил его проницательный взгляд из-под полуопущенных век. Мы разместились удачно, с нашего столика видны были все остальные, и я, следуя примеру моего компаньона, обратил взор на тех, кого судьба прихотливо объединила на три дня под крышей одного вагона.

В глубине ресторана за маленьким столиком сидела прямо, будто проглотив аршин, определенно не вышедшая лицом старая дама. Облик ее даже столь неискушенному наблюдателю, как я, говорил о несметном, чрезмерном богатстве; жемчуг в несколько рядов на ее шее, кольца почти на всех пальцах, соболья шуба на плечах – сложно было недооценить ее состояние. Дама отдавала указания официанту, говоря с ним спокойно, вежливо, но властно.

– Княгиня Драгомирова, – вполголоса пояснил Холмс из глубины своего кресла. – Увы, сидит далеко от нас и не дает мне много материала к дедукции.

Я вскинул брови.

– Позвольте, Холмс, но как такое возможно? Я никогда не поверю, что вы ничего не видите в этой женщине.

– Дорогой доктор, – усмехнулся Холмс, – полагаю, вы помните, что на таком неверном материале, как женщины, положительно невозможно формировать достоверные выводы. К тому же не забывайте: я уже кое-что знаю о ней, и это с успехом избавляет меня от необходимости дополнительного анализа.

Возьмем теперь следующий столик, который несколько больше. Что скажете, Уотсон?

Я перевел взгляд. За указанным Холмсом столиком размещались три женщины – высокая и стройная брюнетка лет тридцати, дама среднего возраста в клетчатой блузке и твидовой юбке, а также симпатичная пожилая женщина не самой изящной комплекции. Сложно было что-либо определить со всей точностью на таком удалении; я предположил, что брюнетка является нашей соотечественницей, пожилая дама – по выговору и по манерам – американка, а третья пассажирка, судя по характерному лицу, откуда-то с севера Европы, – о чем и сказал Холмсу.

– Отлично, Уотсон, отлично! Вы делаете успехи. Пожалуй, я соглашусь с вашим предположением. Молодая особа – со всей очевидностью гувернантка, мисс Мэри Дебенхэм; вторая дама, с овечьим лицом, – должно быть, мисс Грета Ольсон, экономка, родом из Швеции. Что касается пожилой леди, то это, безусловно, миссис Хаббард с ее манией повествовать всем о своей дочери – слышите, доктор?

Холмс замолчал, и до нас донесся фрагмент монолога американки:

– И тут-то моя дочь и говорит: «Мы не можем применять в этой стране наши американские методы»…

Я улыбнулся. Холмс кивнул, тоже слегка улыбаясь.

– Сомнений быть не может. Продолжим?

Следующий столик в одиночестве занимал высокий мужчина не вполне ясного возраста – вероятнее всего, от сорока до пятидесяти, – загорелый, подтянутый, с висками, уже серебрящимися от седины.

– Сразу возникает мысль о старом солдате, заслуженном боевом офицере, – поделился я с Холмсом.

– Полковник Арбэтнот, – вновь подтвердил кивком мой друг. – Служил в Индии. Вы обратили внимание, Уотсон, сколь неотрывно он наблюдает за мисс Дебенхэм?

Я проследил направление взгляда полковника.

– Значит, не заметили, – сказал Холмс, прежде чем я открыл рот. – Тогда вам остается верить моему слову и при желании наблюдать за полковником самому.

С другой стороны вагона за столиком у стены размещалась немолодая женщина в черном, с крупным невыразительным лицом.

– Немка-горничная, со всей очевидностью, – прокомментировал Холмс в ответ на мой вопросительный взгляд. – Тоже лицо нордического типа, поэтому изначально я не мог быть полностью уверен, Грета ли это Ольсон или Хильдегарда Шмидт. Но уже во время обеда я отметил, как к ней обращается княгиня, что заставляет меня сделать выбор в пользу последней.

Итак, кто следующий?

Следующим был столик, занятый оживленно разговаривавшими мужчиной и женщиной. Костюм мужчины был английского покроя, но что-то неосязаемое в его облике говорило мне: это не англичанин. Он был хорошо сложен и росл; на вид – лет тридцать, с русыми усами. Женщина же напротив него казалась совсем юной, не больше двадцати лет; ее экзотическая, непривычная внешность невольно притягивала взгляд. Весьма мила, элегантна и кокетлива.

– Муж и жена? – спросил я Холмса.

Мой друг утвердительно кивнул.

– Эта задача тоже не из сложных, как вы могли заметить. Граф и графиня Андрени, из венгерского посольства.

Напротив нас собрались за одним столиком трое мужчин. То были смуглый, крупный человек без малейшего представления о правилах поведения за столом, худой мужчина с брюзгливым лицом и огромный американец в пестром пиджаке.

– Смуглый – итальянец, – сказал Холмс. – Его зовут Антонио Фоскарелли. Тощий и прилизанный – лакей американского богача, Мастермэн. Типичный английский слуга, не так ли, Уотсон? Ну а третий, конечно, американский коммивояжер Хардман.

Вы сами можете наблюдать, доктор, сколь полезно общение с проводником. Он знает все и обо всех, а уж перечислить пассажиров для него сущий пустяк. Еще менее сложным делом является краткий анализ и сопоставление достойного общества с предложенным списком.

– Боюсь, Холмс, вы забыли еще об одном столике, – сказал я, переводя взгляд на моего попутчика и его соседа по столу. – Это мистер Маккуин, а второй, получается, американский богач?

– Рэтчетт, – ответил мой друг утвердительно. – Очевидно, не так ли.

Обед завершался. Официант обходил столики, собирая деньги в имевшуюся у него коробку; пассажиры один за другим поднимались со своих мест и покидали вагон. Мы, как опоздавшие, продолжали пока что свою трапезу; не спешили уходить и Маккуин с Рэтчеттом. Меня не покидало настойчивое предчувствие, что этим людям что-то нужно, и, пожалуй, я не испытал удивления, когда Рэтчетт встал, прошел по вагону и опустился в кресло за нашим столиком. Теперь в ресторане оставались лишь мы трое: ушел даже Маккуин.

– Не найдется ли у вас спичек? – спросил американец негромким, несколько гнусавым, как во время насморка, голосом. – Моя фамилия Рэтчетт.

– Извольте, – ответствовал Холмс, протягивая ему коробок спичек. Американец закурил, несколько раз затянулся и наконец вновь обратил свои маленькие колючие глаза на моего компаньона.

– Насколько я понимаю, передо мной признанный всем миром эксперт Шерлок Холмс, – сказал он.

Мой друг улыбнулся – как показалось мне, не без некоторой насмешки.

– Да, это так, – подтвердил он из глубины своего кресла.

– Я перейду сразу к делу, мистер Холмс…

– Похвально, – сказал Холмс, как будто в некоторой задумчивости. Рэтчетт осекся на полуслове, несколько секунд гневно смотрел на Холмса, пытаясь, похоже, совладать с собой, и наконец заговорил снова.

– Мистер Холмс, я желаю предложить вам одну работу. Речь идет о деньгах, мистер Холмс… больших деньгах.

Голос его стал еще тише и вкрадчивее. Холмс пожал плечами.

– Какого же рода услуги вы желаете получить от меня, мистер Рэтчетт? Впрочем, не отвечайте, я и так все вижу. Вы опасаетесь покушения на свою жизнь и желаете моего содействия в ее охране. Увы, мистер Рэтчетт, я не склонен этим заниматься.

Рэтчетт вздрогнул, когда Холмс озвучил причину; на долю секунды мне показалось, что американец испуган. Но, похоже, он был скорее удивлен; впрочем, я готов биться об заклад, что оба этих чувства не были частыми гостями нашего собеседника.

– Я не знал, мистер Холмс, – сказал он с нервным смешком, – что мои опасения столь очевидны.

– Очевиднее некуда, мистер Рэтчетт. В кармане у вас пистолет, который вы принесли с собой даже сюда; он, безусловно, миниатюрен, но не настолько, чтобы не выделяться характерной шишкой на пиджаке, который вам не по размеру. Каждый шорох у вас за спиной заставляет вас оборачиваться и тянуться рукой к оружию. Перемещаясь по вагону, вы оцениваете, откуда в вас могут стрелять и куда вам лучше при этом прятаться. Ваше поведение явственно говорит мне, что вы кого-то опасаетесь. Но, повторюсь, я не стану браться за это.

Рэтчетт прищурился.

– И двадцать тысяч долларов не соблазнят вас, мистер Холмс?

– Дело не в деньгах, мистер Рэтчетт, – ответил Холмс, все так же сидя в кресле с полузакрытыми глазами.

– В таком случае чем вас не устраивает мое предложение?

Холмс внезапно открыл глаза, и его острый проницательный взгляд словно взблеснул из глубины его кресла, пронизывая американца насквозь. Я знал этот всевидящий взгляд и понимал, что Холмс скажет сейчас нечто гораздо менее приятное для Рэтчетта, чем его недавние логические выводы о причинах его обращения к моему другу.

– Моя задача – содействовать правосудию, – сказал наконец Холмс, – а не помогать вам избегнуть его…

– Что?!

Рэтчетт вскочил, глаза его расширились. Казалось, он готов наброситься на моего друга…

– … мистер Кассетти, – закончил Холмс, опуская веки и вновь будто уходя в себя.

Рэтчетт стоял, тяжело дыша; руки его то сжимались в кулаки, то опять разжимались. Я, чувствуя напряжение атмосферы, следил за руками американца, на случай, если тот действительно бросится на моего компаньона или решит схватиться за свой пистолет.

– Ступайте, – сказал Холмс безразлично. – Не стоит опасаться за ваше инкогнито – оно не волнует меня, пока вы в очередной раз кого-нибудь не убьете.

Рэтчетт гневно пыхтел еще несколько мгновений; затем он фыркнул, резко развернулся на каблуках и стремительно вышел из вагона.

Обед мы с Холмсом завершали в одиночестве.

– Не думал, Холмс, что вы знакомы с этим человеком, – сказал я наконец.

Из кресла моего друга донесся тихий смех.

– Знаком, Уотсон. А вы не слыхали разве о господине Кассетти?

Показавшаяся мне сначала незнакомой фамилия неожиданно стала вызывать в моей памяти неясные ассоциации… и вдруг я словно прозрел.

– Так это он! – вскричал я, пожалуй, излишне громко: из кухни высунулся официант. Я сделал извиняющийся жест, и тот исчез; Холмс усмехнулся.

– Американский похититель детей, – сказал он удовлетворенно. – Как я вижу, его фамилия наконец сказала вам что-то. Мне случалось наблюдать его фотографии; он, безусловно, подправил свою внешность, но для аналитического взгляда это несущественное препятствие.

– Но что он здесь делает?

– Ну, доктор, это же совсем очевидно. Последнее дело с его участием – дело Армстронгов; объемистый кошелек позволил ему избежать наказания, но в Соединенных Штатах ему лучше было не оставаться. Дело устроило много шума, полковник Армстронг был человеком известным, и, видимо, кто-то решил взять правосудие на себя. Поэтому мистер Кассетти переменил фамилию и, как мы видим, оказался на континенте.

– Но вдруг он опять возьмется за старое, Холмс?.. Мы должны сообщить начальнику поезда…

Холмс вздохнул.

– Совершенно ясно, дорогой Уотсон, что преступление – это последнее, что интересует сейчас нашего попутчика. За ним идет охота, несмотря даже на то, что он вполне успешно прикидывается респектабельным господином. Любое убийство или, более того, похищение немедленно привлечет внимание и может раскрыть преследователям его местонахождение. Нет, друг мой, он будет сидеть тише воды ниже травы, особенно после того, как я дал ему понять, что знаю его настоящее имя.

– Да, вы, как обычно, правы, – сказал я, успокаиваясь.

Холмс хмыкнул.

– В этом умозаключении нет ничего сложного, дорогой Уотсон, – сказал он, поднимаясь. – Гораздо более сложным занятием будет вытерпеть здесь остаток пути, если, конечно, страхи мистера Рэтчетта не сбудутся прямо в этом вагоне. Идемте, доктор; второго обеда нам не подадут, даже если сидеть здесь еще три часа.

Я не без сожаления покинул уютное кресло, и мы разошлись по купе. До конца дня я более не видел Холмса; мой сосед также не был частым гостем своего места, и остаток светлого времени суток я провел между чтением книги и наблюдением в окно местных пейзажей.

Без четверти девять того же дня экспресс прибыл в Белград, где намечалась получасовая техническая стоянка: к поезду подцепляли новые вагоны. Среди них был афинский, который занимал один-единственный пассажир; в сравнении с нашим вагоном то был рай на земле, и проводник вполне резонно предложил мне перейти туда. Подумав, что не стоит и далее стеснять своим присутствием мистера Маккуина, я согласился, после чего, пока переносили багаж, вышел пройтись на перрон.

Сильный мороз и метель не способствовали приятному времяпрепровождению, и вскоре я вернулся в вагон. Замерзший проводник, пытавшийся из последних сил каким-либо образом согреться, пожаловался мне на «мерзкую погоду».

– Да, погода не из лучших, – согласился я.

– Говорят, давно не было такого снегопада, monsieur, – продолжал проводник. – Как бы не было опять заносов. В прошлом году мы стояли неделю.

Я вежливо ужаснулся и проследовал наконец в новое свое купе; кроме меня, как я уже упоминал, в вагоне был лишь один пассажир, грек, по специальности врач, как и я. И он, и я рады были обнаружить общие темы для разговора, так что наша беседа продлилась до двадцати минут десятого. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы отправились спать.

Второй день нашего путешествия начал заметно сближать остальных пассажиров. Направляясь к Холмсу, чтобы известить его о моем переезде, я видел полковника, который в дверях своего купе разговаривал с Маккуином; при виде меня Маккуин, похоже, был существенным образом удивлен.

– Как же так? – воскликнул он. – Я полагал, вы сошли в Белграде. Я надеюсь, ничего не случилось?

– Нет, все в порядке, – ответил я, – вы всего лишь не поняли меня; как раз в момент, когда я начал объяснять, поезд тронулся.

– Ах вот как. Но как же ваш багаж?

– Его перенесли в другое купе.

– Понимаю, – сказал Маккуин.

Он продолжил прерванный разговор, а я двинулся дальше.

За две двери до купе Холмса миссис Хаббард разговаривала со шведской экономкой. Американка старательно убеждала ее взять на чтение некий журнал, уверяя, что у нее самой имеется печатная продукция сверх необходимого; вежливо извинившись, я миновал двух женщин и поспешил продолжить свой путь прежде, чем миссис Хаббард успеет переключить свое внимание на мою персону.

Открылась дверь соседнего купе; тощий и бледный лакей вышел из него и двинулся к концу вагона. Краем глаза я заметил сидящего на постели Рэтчетта; американец мрачно взглянул на меня, но, по счастью, лакей закрыл за собой дверь, избавляя меня от тяжелого взгляда своего хозяина.

Повинуясь неясному импульсу, я обернулся. Маккуина и Арбэтнота уже не было в коридоре; шведка тоже скрылась в своем купе, и только миссис Хаббард все еще стояла в проходе в непосредственной близости от меня. Не дожидаясь новой истории о неряшливых турках и колледже, где работает ее дочь, я нырнул в купе Холмса.

– Здравствуйте, Холмс! – сказал я с порога. Оторвавшись от одной из своих книг, мой друг кивнул и жестом предложил мне сесть.

– Я хотел предупредить вас, Холмс, что еду теперь в афинском вагоне. Там безмерно свободнее.

– А! Ну что ж, поздравляю вас, Уотсон. Муки совести более не грозят вам, ведь мистер Маккуин более не стеснен попутчиком, – ответил Холмс, делая в книге отметку и закрывая ее. – Хотя, признаться честно, дорогой Уотсон, ваше присутствие в предпоследнем купе второго класса было бы ценно.

Я недоуменно посмотрел на моего компаньона.

– Почему же, Холмс? Должно что-то случиться?

Холмс ответил привычным тихим смешком.

– Видите ли, дорогой друг, ваше присутствие может быть необходимо на случай, если таинственный враг все же доберется до мистера Рэтчетта непосредственно в поезде. Впрочем, я несколько сгущаю тона; все же существует надежда, что страхи нашего американского знакомца беспочвенны, – но в то же время, скажу вам честно, я не поставил бы на него.

– Вы думаете, его преследователь в поезде?

– Не обязательно, Уотсон, – вовсе не обязательно. Достаточно забраться в вагон на одной из стоянок, сделать свое темное дело и покинуть вагон на этой же остановке или на следующей.

– Возможно, для этого нужно быть Шерлоком Холмсом, – возразил я, – поскольку мне думается, что вряд ли истинный преступник станет изобретать столь изощренные планы.

– Хочет остаться безнаказанным – будет, – сказал Холмс. – Однако все это – лишь теория, по крайней мере – пока. Оставайтесь в афинском вагоне, доктор, и посмотрим, как будут развиваться события.

Второй день прошел для нас всех спокойно и скучно. Поезд шел дальше по Югославии, и, хотя погода портилась, снега пока не было.

Утром третьего дня поездки все мы обнаружили редкостно неприятный факт, которого втайне опасались: поезд вошел в полосу заносов, и мы стояли теперь между Виньковцами и Бродом в ожидании свободной дороги. От проводника я узнал, что поезд встал еще ночью; погода задержала состав в Виньковцах, но даже удлиненная стоянка не помогла избежать затора.

Мы с Холмсом назначили вчера завтрак на без четверти десять в вагоне-ресторане, и к назначенному часу я поспешил туда. Холмс уже сидел за столиком, ожидая меня; еще от дверей я видел, что друг мой чем-то озадачен.

– Доброе утро, Холмс, – приветствовал я моего компаньона.

– Доброе утро, Уотсон, – ответил Холмс. – Занимайте ваше кресло. Как видите, мы стоим, что в полной мере содействует дальнейшему объединению пассажиров.

Я окинул взглядом вагон. Действительно, неприятность сближала почти не знакомых друг другу людей. Миссис Хаббард громко жаловалась на произошедшее всему вагону.

– Моя дочь меня уверяла, что это самая спокойная дорога. Выйдешь, бывало, говорит, лишь в Париже. А теперь нам бог знает сколько здесь торчать. А у меня пароход послезавтра…

Итальянец и американский коммивояжер не менее громко ей сочувствовали.

– Вас что-то беспокоит, Холмс? – спросил я, вновь обращая взор на моего друга.

– Странная ночь была сегодня, Уотсон, – ответил Холмс.

Мне странно было слышать такие слова из уст Холмса. Это никоим образом не вязалось с его обычным спокойным, рассудительным, слегка насмешливым поведением.

– Не понимаю вас, Холмс, – сказал я откровенно.

– Это неудивительно, – заметил мой друг, – ведь вы провели ночь в другом вагоне. Я же получил множество свежих и ненавязчивых впечатлений, которые занимают меня до сих пор. Стоны из купе Рэтчетта, глухие удары в мою дверь, за которой обнаруживается пустой коридор – не считая проводника на его скамье, – бессмысленные звонки проводнику, в том числе из соседнего со мной купе, где, как вам известно, размещается Рэтчетт; в ноль тридцать семь оттуда говорят проводнику «ce n’est rien, je me suis trompé» [2]. Человек, подверженный эмоциям и пустым статьям в бульварной печатной продукции, сказал бы, пожалуй, что в вагоне поселился потусторонний дух. Я же, в свою очередь, хотя и не принадлежу к подобному контингенту, вынужден признать, что в вагоне происходила какая-то чертовщина, и, полагаю, в ближайшее время она может получить не самое приятное для господ пассажиров объяснение.

Предсказание Холмса сбылось самым драматичным образом. После одиннадцати в вагон вошел начальник поезда и, окинув взглядом завтракающее общество, сел за наш столик; вид у господина Лорана был встревоженный.

– Мистер Холмс, – сказал он, – я желал бы поговорить с вами; если можно, в вашем купе.

– Да, безусловно, – сказал Холмс, вставая. – Идемте, доктор, ваша помощь может быть кстати.

Возле купе стояли бледный, трясущийся проводник и мой сосед по вагону, доктор Константин. Холмс вошел, за ним я и начальник поезда; проводник и грек замкнули нашу процессию.

– Сядьте, а то упадете, – сказал Холмс проводнику. Тот с готовностью обрушился на сиденье и закрыл лицо руками.

– Слушаю вас, – обратился мой друг к начальнику поезда. – Честно говоря, я практически убежден, что знаю причину вашего визита, но мне желательно было бы ошибиться.

– Убит пассажир, мистер Холмс, …

– Рэтчетт, – сказал Холмс. – Я так и понял. Идемте! Нужно осмотреть купе и его самого.

В соседнем купе нас ждала удручающая картина. В открытое окно дул пронизывающий ледяной ветер, и мы все невольно поежились – кроме Холмса, который застыл в дверях, недвижный и сосредоточенный. Виден был Рэтчетт, лежавший на спине; его пижамная куртка, вся в ржавых пятнах крови, была расстегнута.

– Кто-то заходил сюда? – спросил наконец через плечо Холмс.

– Только я, – ответил грек-доктор. – Мне нужно было определить характер ранений.

Холмс резким, порывистым движением опустился на колено, осматривая ковер на полу. Несколько секунд он оставался в такой позе, затем выпрямился.

– Уотсон, – сказал он, – осторожно пройдите к мистеру Рэтчетту и выразите ваше профессиональное мнение о нанесенных ему ранах. Постарайтесь ничего не сдвинуть и не задеть.

Он посторонился, пропуская меня; его острый ищущий взгляд изучал тем временем небольшой участок вагона, где принял смерть американский преступник.

– Окно можно закрыть, – сказал он, опуская раму. – Все равно в него не пролезть, так что через окно это купе никто не покинул… Что у вас, Уотсон?

– Двенадцать колотых ран, – ответил я, выпрямляясь, – одним и тем же орудием. Раны выглядят беспорядочно нанесенными, как если бы кто-то вслепую бил ножом в припадке ярости. Смертельных ран три, но есть один факт, который меня озадачивает.

– Да-да, – вмешался мой сосед по вагону, – я тоже обратил на это внимание. Края двух ран почти не разошлись, а ведь по характеру ранений кровь должна была идти из них быстро и в большом объеме.

– Ваше объяснение, Уотсон?

– По всей вероятности, – ответил я, – упомянутые раны нанесены уже после смерти.

Доктор Константин покивал, соглашаясь с предположением.

– Кроме того, раны неоднородны, – продолжил я. – Некоторые больше напоминают царапины, некоторые же весьма глубоки. Вряд ли это был человек, профессионально обращавшийся с ножом.

– Превосходно, Уотсон. – Холмс потер руки. – Выйдите, пожалуйста, в коридор… Что еще вы можете добавить?

– Одна из ран явным образом нанесена левой рукой, прочие – скорее всего, правой, – сказал мой сосед.

– Значит, убийц было двое! – воскликнул начальник поезда. – О Боже!

– Или не двое, – сказал Холмс, продолжая осмотр. – Так! Вот первое, что требует нашего внимания…

Он поднял с ковра ершик для трубки.

– Вот второе, – добавил он через секунду, добавляя к находкам небольшой платок, очевидно женский, с вышитой буквой Х.

– Признаков присутствия уличной обуви нет, – продолжил мой друг. – Как бы оно ни было, тот, кто это сделал, пришел не снаружи, либо озаботился снять обувь, что маловероятно.

Дальше он практически не комментировал своих действий. Понюхав воду в стакане на столике, он едва слышно сказал себе под нос «снотворное»; кратко исследовав на ощупь верхнюю одежду Рэтчетта, висевшую на вешалке, переместился к полке и извлек в конце концов из-под подушки небольшой автоматический пистолет. Удовлетворенно хмыкнув, мой друг положил пистолет на столик к прочим находкам. Отдельного внимания удостоились, похоже, две обгоревшие спички возле погасшей свечи; несколько секунд мой друг разглядывал их, потом, обшарив карманы Рэтчетта, достал оттуда коробок спичек, единственным взглядом сравнил их и кивнул, словно соглашаясь с самим собой.

– Вот еще, – сказал доктор Константин, делая шаг к телу и вытаскивая из нагрудного кармана Рэтчетта сильно погнутые золотые карманные часы. Холмс бегло осмотрел их, отщелкнул колесико и попытался, похоже, перевести стрелки. Затем часы легли на столик ко всем остальным вещам.

В завершение Холмс нагнулся к обугленным обрывкам бумаги возле свечи. Он попытался взять самый крупный из них, но тот рассыпался у моего друга в руках.

– Примечательно! – сказал Холмс. – Три слова, но как много они могут сказать.

Он обернулся к начальнику поезда.

– Как я понимаю, вы хотели просить меня расследовать его смерть?

– Да, мистер Холмс, – ответил начальник. – Как только мы прибудем на югославскую границу, явится полиция, и будет гораздо приятнее для всех нас иметь к этому моменту уже раскрытое преступление.

Холмс кивнул.

– Это не самое простое дело – хотя, следует признать, ряд обстоятельств значительно упрощает его, – и, насколько я могу судить, нам предстоит еще длительная стоянка в снегах. Я займусь этим убийством. А теперь, господа, – прошу вас, – вернемся в купе и поговорим о существующих обстоятельствах.

– Итак, – сказал мой друг, когда мы вновь разместились в первом купе, – когда примерно произошла смерть, на ваш взгляд, Уотсон?

– По всей видимости, между полуночью и двумя ночи, – сказал я.

– Скорее всего, да, – подтвердил доктор Константин. – Более точно, как вы понимаете, сказать сейчас невозможно.

– Да, конечно, – задумчиво проговорил Холмс. – Когда его в последний раз видели живым?

– Известно, что без двадцати час он разговаривал с проводником, – ответил начальник поезда.

– Я слышал упомянутый разговор. И это последнее, что известно о нем?

– Да, мистер Холмс.

– Кто обнаружил тело?

– Пьер Мишель. – Начальник кивнул на проводника и сказал, обращаясь уже к нему: – Расскажите мистеру Холмсу, что вы видели и когда.

– Да, monsieur Лоран. Сегодня утром лакей мистера Рэтчетта стучал к нему в дверь. Несколько раз. Без ответа, – сбивчиво заговорил проводник. – А тут час назад приходит официант, из ресторана, мистер Холмс, узнать, будет ли господин завтракать. Я открываю дверь к нему своим ключом. Дверь не открывается, заперта на цепочку. Окно, вижу, распахнуто, через него заносит снег. Я думал, с господином удар. Пошел за господином начальником. Мы разорвали цепочку и вошли в купе. Он был уже… Ah, c’était terrible…[3]

И он снова закрыл лицо руками.

– Кто едет в прочих вагонах?

– Афинский вагон, как вы знаете, занимают доктор Уотсон и доктор Константин. В бухарестском вагоне один хромой старик – проводник хорошо его знает, и можно быть уверенными, что он вне подозрений. Другие вагоны были закрыты; поезд давно стоит, и никто не мог покинуть его, – вновь заговорил начальник поезда. – Поезд внимательнейшим образом обыскали; посторонних людей в нем нет.

– Хорошо. – Холмс встал. – Пьер Мишель может быть пока свободен, мы допросим его позднее. Теперь, monsieur Лоран, – обратился он к начальнику поезда, когда проводник покинул купе, – покажите мне паспорта пассажиров и план вагона. Целый ряд обстоятельств самым неизбежным образом должен привести нас к выводу, что убийцы не покидали вагона и, со всей очевидностью, не пришли извне.

– Идемте, – сказал начальник поезда, выходя из купе Холмса.

План вагона удостоился лишь беглого изучения, но паспорта мой друг изучил не без внимания. Документы, впрочем, были самые обыкновенные; лишь в паспорте графа Андрени содержалось нечто, отличавшее его от всех иных, – жирное пятно в самой непосредственной близости от имени его жены. По всей вероятности, то был отпечаток пальца неаккуратного чиновника. Холмс посмотрел пятно на свет и, удовлетворенно хмыкнув, отложил паспорт.

– Ну что ж, Уотсон, – сказал он, – теперь мы допросим пассажиров, и, по моему глубокому убеждению, дело можно будет на этом закрывать.

– Как? Уже? – воскликнул начальник поезда; похоже, он искренне был поражен.

– Со всей очевидностью, – кратко ответил Холмс. – Вы, кстати, не узнали в лицо мистера Рэтчетта?

– Есть что-то знакомое, да, но, черт возьми, не могу понять, кто бы это мог быть, мистер Холмс.

– Логично, – сказал мой друг, – традиционное и распространенное явление. Это Кассетти, американский похититель детей.

– Да-да!.. я слышал что-то о нем… Но, позвольте… вы не напомните мне, мистер Холмс, в чем состояло его преступление? Боюсь, моя память уже не та, что в былые годы.

– Его преступления, если быть точным, – ответил мой друг. – Сюжет прост: его банда похищала детей знатных семейств и требовала за их освобождение выкуп. Впоследствии выяснилось: как только эти люди узнавали, что полиция расследует похищение и может выйти на их след, от жертвы избавлялись – но выкуп продолжали требовать. Последним делом с его участием было дело Армстронгов. Полковник Армстронг, по происхождению англичанин, был женат на дочери самой известной нью-йоркской трагической актрисы нашего времени Линды Арден, и у них была единственная дочь, по имени Дейзи. Она и была похищена, а после выплаты выкупа в двести тысяч долларов ее нашли убитой. От ужаса и потрясения миссис Армстронг, ждавшая второго ребенка, родила его мертвым прежде положенного срока и умерла сама. Полковник, не вынесший горя, застрелился. Крушение счастливой и благополучной семьи вызвало самый широкий общественный резонанс.

– Какой ужас, – пробормотал начальник поезда.

– В соучастии подозревали няню девочки, по национальности француженку или швейцарку – точных данных, к моему удивлению, не было. От отчаяния она покончила самоубийством; позднее выяснилось, что она была невиновна. Кассетти арестовали через несколько месяцев; нет сомнений в том, что произошедшее было делом его рук. Тем не менее, он использовал деньги и связи, ушел от заключения, однако вынужден был покинуть Америку, чтобы избежать самосуда со стороны возмущенного общества. Вот вкратце история последнего дела с его участием, и у меня есть основания полагать, что именно с этим делом связано произошедшее убийство. Теперь же позвольте покинуть вас, monsieur Лоран – нам предстоит допросить пассажиров.

– Что вы думаете обо всем этом, Уотсон? – спросил Холмс, пока мы шли к вагону «Стамбул – Кале».

– Пока ничего, – честно ответил я, – кроме того, что на Рэтчетта напали два человека. Возможно, они действовали вместе, возможно – порознь. Вероятно, второй убийца не понял, что Рэтчетт мертв, и нанес ему те раны, почти не разошедшиеся от тока крови.

– Вероятно, – сказал Холмс. – Я, тем не менее, убежден, что допрос пассажиров выявит все. Начальник поезда безусловным образом прав в своем утверждении, что убийца все еще в вагоне – либо по крайней мере в поезде, что маловероятно. Это, а также ряд иных обстоятельств говорит нам, что необходимо действовать, исходя из единственного базового суждения: убийцы входят в число пассажиров. Наш допрос самым неизбежным образом сорвет с них маски, Уотсон.

– В таком случае с кого мы начнем?

– Начнем по порядку, доктор, как того требует логика. Идемте к секретарю, мистеру Маккуину.

Как я уже упоминал, мой прежний сосед до чрезвычайности редко навещал свое купе, но на сей раз нам удалось застать его на месте.

– Здравствуйте, мистер Маккуин, – сказал Холмс, входя в купе. – Меня зовут Шерлок Холмс, полагаю, вы слышали мое имя. Это мой друг и коллега доктор Уотсон; насколько я проинформирован, вы уже знакомы с ним.

Мне показалось, что секретарь Рэтчетта не испытал существенного удовольствия, услышав имя моего компаньона.

– Чем могу быть вам полезен, мистер Холмс? – спросил он.

– Мы с доктором Уотсоном уполномочены расследовать смерть вашего хозяина, мистера Рэтчетта. Как я вижу, вы не удивлены этим известием?

– Мне уже сообщили, – мрачно отозвался Маккуин.

– А! Понимаю, – сказал Холмс. – В таком случае не откажитесь ответить на несколько вопросов.

– Пожалуйста, – пожал плечами американец.

– Как много вы знаете о мистере Рэтчетте?

– Практически ничего. Я даже не уверен, что Рэтчетт – его настоящее имя. Он мало рассказывал о себе, постоянно опасался кого-то; создавалось впечатление, что он уехал из Америки с целью спрятаться от некоего преследователя.

Холмс кивнул.

– Получал угрожающие письма, не так ли?

Маккуин воззрился на моего друга.

– Откуда вы знаете?

– Нашел в его купе. – Холмс пожал плечами.

– А разве они… То есть… неужели он…

– Что? – спросил Холмс. Маккуин замялся на секунду.

– Я полагал, он не станет возить их с собой, – сказал он наконец. Глаза Холмса насмешливо блеснули, но вслух мой друг никак не прокомментировал эту фразу.

– Впрочем, вы правы, – сказал он, – Рэтчетт – вымышленная фамилия. На самом деле это Кассетти, фигурант многих дел, в том числе похищения Дейзи Армстронг.

Лицо Маккуина выразило изумление, которое, впрочем, фактически немедленно сменилось возмущением.

– Тот негодяй! – вскричал он; на мгновение мне показалось, что секретарь Рэтчетта сейчас вскочит.

– Вы не знали, кто он на самом деле?

– Нет, мистер Холмс, – твердо ответил американец. – Я бы скорее дал отрубить себе руку, чем стал бы работать на него.

– У вас есть основания для неприязни к нему, как я могу наблюдать, – заметил я.

– Есть причины, доктор, – обернулся ко мне Маккуин. – Мой отец вел этот процесс, дело Армстронгов, в качестве государственного обвинителя. Мне не раз случалось встречать миссис Армстронг – прелестная и добрая была женщина, господа…

– Понятно, – прервал его Холмс. – Теперь, пожалуйста, изложите мне ход вчерашнего вечера, начиная от завершения ужина. Постарайтесь вспомнить все до мельчайших подробностей.

– Это довольно просто, мистер Холмс. Я вернулся в купе, некоторое время читал, вышел в Белграде погулять на перрон, но быстро замерз и вернулся в вагон. Немного говорил с молодой англичанкой из первого купе, потом у меня завязался разговор с полковником Арбэтнотом. Затем я заглянул к мистеру Рэтчетту и отметил некоторые его указания относительно корреспонденции, после чего пожелал ему спокойной ночи и ушел. Полковник все еще стоял в коридоре; ему уже постелили, и я пригласил его к себе. Заказал спиртное, мы выпили по стаканчику. Мы говорили с ним о международной политике, об Индии, о финансах. Мне вообще не по душе англичане, уж больно они чопорные, но к полковнику я расположился.

– Когда он покинул ваше купе?

– Поздно. Я не смотрел на часы, но было, кажется, два ночи или около того.

– Поезд шел в это время?

– Стоял. – Маккуин удивленно посмотрел на Холмса. Мой друг кивнул.

– Что было дальше?

– Дальше я позвал проводника, чтобы он постелил мне, а сам вышел в коридор покурить. Затем лег спать, проснулся сегодня утром.

– Вчера вы покидали поезд?

– Мы с Арбэтнотом хотели выйти в… эээ… Виньковцах, но метель и холод заставили нас быстро вернуться.

– Через дверь у вагона-ресторана, как я понимаю. Она была закрыта?

– Да, мистер Холмс.

– По возвращении вы закрыли ее за собой?

– Боюсь, что не вспомню этого, мистер Холмс. Возможно, что нет. Это важно?

– Не исключено, – ответил мой друг отстраненно. – После отъезда из Виньковцов вы видели кого-либо в коридоре?

Маккуин задумался.

– Проводник проходил один раз, и… какая-то женщина, кажется, в алом халате, мистер Холмс. Но я видел ее лишь мельком.

– Ясно, – сказал Холмс. – Вы курите трубку, мистер Маккуин?

Американец будто не удивился вопросу.

– Нет, мистер Холмс.

Мой друг задумчиво кивнул и несколько секунд сидел молча; затем он резко встал, и я поднялся, чтобы покинуть купе и не мешать ему в проходе.

– Что ж, на этом все, мистер Маккуин, – донесся из купе голос Холмса. – Благодарю вас и не смею более отнимать у вас время.

– Теперь навестим лакея Рэтчетта, – сказал мне Холмс, и мы направились к последнему купе второго класса.

Представившись, Холмс поинтересовался полным именем и адресом лакея, после чего приступил к допросу.

– Хорошо ли вы знали своего хозяина, Мастермэн?

– Не очень, сэр. Но он был щедрым хозяином.

– Вам приходилось бывать в Америке?

– Нет, сэр.

Уголки рта Холмса чуть приподнялись в едва заметной улыбке.

– Хорошо, – сказал он. – Вы слышали когда-нибудь о деле Армстронгов?

– Да, сэр. Похитили маленькую девочку, сэр, верно? Ужасная история!

– Вам было известно, что ваш хозяин выступил организатором похищения?

– Разумеется, нет, сэр. – В голосе слуги прозвучало возмущение. – Не могу в это поверить, сэр.

– Изложите теперь, пожалуйста, что вы делали вчера после ужина.

– Вчера вечером около девяти я пошел к мистеру Рэтчетту, сэр. В мои обязанности входило обслужить его перед сном.

– Что именно вы делали?

– Складывал и развешивал одежду, проверял, есть ли у него все необходимое, сэр.

– А снотворное? – спросил Холмс как бы невзначай. Лакей удивленно посмотрел на него.

– Да, сэр, я, как обычно, налил ему снотворное в стакан.

– Ваш хозяин всегда пил снотворное?

– Исключительно в поездах, сэр. Ему сложно было уснуть.

– Понимаю. Что еще вы можете сообщить нам?

– Дальше я ушел к себе, сэр, передав мистеру Маккуину, что его зовет хозяин. Я сидел в своем купе и читал.

– Кто ваш сосед? – спросил мой друг.

– Высокий итальянец, сэр. Несколько минут назад он вышел.

– Ясно. Прошу продолжать.

– Итальянец захотел спать примерно в половине одиннадцатого, сэр. Пришел проводник и постелил нам. Я лег, сэр, но не мог заснуть.

– Почему же?

– У меня разболелись зубы, сэр. Мне пришлось идти к проводнику, чтобы взять гвоздичное масло. Оно немного облегчило боль, но недостаточно. Я зажег ночник и вернулся к чтению.

– Вы так и не заснули?

– Задремал лишь около четырех, сэр.

– А ваш сосед?

– Храпел всю ночь напролет, – с некоторым презрением ответил слуга.

– Кто-либо из вас покидал купе ночью?

– Нет, сэр.

– Хорошо. – Холмс помолчал. – Вы курите трубку?

– Только недорогие сигареты, сэр.

В коридоре послышались шаги, и в купе ввалился итальянец, занявший собой, по моему непосредственному ощущению, не менее чем половину всего свободного пространства.

– О! Кто к нам пожаловал? – спросил он на хорошем французском.

– Постойте в коридоре, пожалуйста, – сказал Холмс лакею. Тот поднялся и с каменным лицом вышел.

– Приветствую, – обратился Холмс к итальянцу. – Предпочитаете французский?

– Да, пожалуй, – жизнерадостно сообщил сосед лакея.

– Хорошо. Вы Антонио Фоскарелли, американский подданный.

– Именно, monsieur. А вы…

– Я Шерлок Холмс, это мой друг и коллега доктор Уотсон. Стоящая перед нами задача – расследовать смерть одного из пассажиров и, в частности, допросить всех в вагоне. Насколько я проинформирован, вы агент по продаже автомобилей.

– Да, видите ли…

Последовал мощный поток информации о делах Фоскарелли, который я, не владея французским в той же степени, что и Холмс, не рискну изложить дословно. Целью монолога, в меру моего разумения, было осветить в мельчайших деталях методы итальянца, его доходы, поездки, мнение об Америке и большей части Европы. С половину минуты Холмс слушал все это, затем нетерпеливым жестом пресек словоизлияния нашего собеседника.

– Достаточно, monsieur Фоскарелли. Я вижу, что вы часто посещали Соединенные Штаты за последние десять лет. Вы не встречались с покойным, мистером Рэтчеттом?

– Никогда. Но я таких, как он, хорошо знаю, да-да, весьма хорошо! Бьюсь об заклад, что он преступник, monsieur Холмс.

– Да, вы правы, – сказал мой друг, – это Кассетти, похититель детей. Вам знакомо дело Армстронгов?

– Слышал что-то, слышал, да, monsieur Холмс. Кажется, совсем маленькая девочка. Да, в стране великой цивилизации возможно и не такое…

– Предположительно, – остановил Холмс очередной поток слов. – С Армстронгами вы знакомы не были?

– Нет, не думаю. Разве что продавал им машину. Только за прошлый год я продал…

– Не отвлекайтесь, пожалуйста. Опишите, что вы делали вчера после ужина.

– С удовольствием изложу, monsieur Холмс. Я долго сидел в ресторане, там веселее. Говорил с американцем, соседом по столу. Он продает ленты для машинок. Потом вернулся в купе. Там пусто. Сосед мой ушел прислуживать хозяину. Неприятный такой, необщительный, как все англичане. Сидит в углу, как придет, да книжку читает. Потом приходит проводник, разбирает постель. Я еле заснул, monsieur Холмс; у этого заморыша англичанина, кажись, болели зубы, и он все мазался каким-то вонючим лекарством. Лежал да охал – все время стонал, когда бы я ни просыпался.

– Он не покидал купе?

– Нет, не покидал, ни разу. Как откроют дверь, так я сразу просыпаюсь.

– А сами вы не выходили?

– Нет, monsieur Холмс. Нечего мне в коридоре делать ночью.

– Понимаю. Что вы курите? Трубку или сигареты?

– Исключительно сигареты.

Холмс кивнул, поднимаясь.

– Спасибо, monsieur Фоскарелли. Идемте, Уотсон…

В деталях изложив три допроса, проведенные Холмсом, я смею предполагать, что читатель уяснил себе сущность основных вопросов, интересовавших моего друга в показаниях пассажиров. Не рискуя утомлять читателя столь же подробным описанием всех остальных интервью, я позволю себе лишь вкратце представить квинтэссенцию полученной от каждого информации. Любопытный же, жаждущий полного и подробного изложения показаний, волен обратить свой ищущий взор на архивы югославской полиции, которая, конечно же, с пристрастием допросила всех пассажиров и надлежащим образом внесла их показания в свой протокол.

Миссис Хаббард, которую мы навестили следующей, сгорала от пламенного желания изложить нам таинственное происшествие, бывшее с ней в ночь убийства. Получив довольно безразличное согласие Холмса, она самозабвенно пустилась рассказывать о мужчине, появившемся в ее купе, о нахлынувшем на нее страхе, о том, как надежно она накануне спрятала драгоценности… Холмс слушал, не перебивая, но и не выказывая особенного интереса к повествованию. Из вежливости я задал несколько вопросов, но миссис Хаббард не смогла ответить ничего конкретного; по ее словам, она совершенно не знала, куда ухитрился исчезнуть этот человек и кто это мог быть.

– Господи, – судорожно вздыхала миссис Хаббард, – как же я перепугалась! Если бы моя дочь знала…

– Так вы убеждены, миссис Хаббард, – поднял на нее взгляд Холмс, – что этот мужчина не был частью вашего сна? Сон и явь легко спутать в первые секунды пробуждения.

– Чушь! – фыркнула миссис Хаббард. – У меня есть доказательства его существования.

– Это уже более интересно, – сказал Холмс, наблюдая, как миссис Хаббард торжественно извлекает огромную сумку и начинает в ней рыться.

После изрядной коллекции личных вещей, появившихся из сумки пожилой американки, Холмсу была предъявлена металлическая пуговица.

– Видите? – вопросила миссис Хаббард. – У меня на платье нет таких пуговиц.

– По всей видимости. Это пуговица с форменной тужурки проводника. – Холмс передал небольшой предмет обратно. – Где вы ее обнаружили?

– На журнале, который я оставила на столике, у окна. Понимаете? Наш проводник заходил в мое купе, но к окну он не приближался. А утром я обнаруживаю эту пуговицу вот на этом столике!

Драматическим жестом она указала на столик. Холмс посмотрел туда.

– Подумать только, – сказал он. – Таинственный мужчина в форме проводника совершил преступление и, выйдя в ваше купе из купе Рэтчетта, во избежание скоропостижной поимки должен немедленно выбраться в коридор и скрыться. Вместо этого он делает шаг или два к окну, с мясом вырывает пуговицу и кладет ее вам на журнал, дабы наутро вы узнали о его визите. Какое естественное поведение! не так ли, Уотсон?

– Но ведь пуговица могла оторваться сама, Холмс…

– … после чего перелететь на три фута влево и лечь на журнал. Действительно! довольно правдоподобно, доктор; я бы сказал – весьма вероятно.

Ироничный тон Холмса, похоже, задел пожилую американку.

– Вот что, мистер… как вас там… Холмс. Я вижу, вы не собираетесь мне верить. Я…

– О нет, – сказал Холмс, улыбаясь, – ваши показания очень информативны. Позвольте теперь задать вам некоторые вопросы…

Миссис Хаббард, как и остальные, помнила похищение и громко ужасалась давнему происшествию. Нет, она не была знакома с Армстронгами, те общались с людьми более высокого круга. Этот Кассетти просто ужасен! Нет, это не ее платок; у нее практичные носовые платки, а не эти парижские финтифлюшки. Да, она была очень рада помочь мистеру Холмсу…

От миссис Хаббард мы перешли в первое купе второго класса, где размещались Грета Ольсон и Мэри Дебенхэм. Обе они были у себя, когда Холмс постучал в дверь; мой друг попросил молодую англичанку покинуть на время купе, и мы остались наедине с пожилой дамой.

Из показаний Греты Ольсон мы выяснили, что примерно без двадцати одиннадцать она по ошибке вошла в купе Рэтчетта и, таким образом, стала последней, кто видел его живым. По ее словам, Рэтчетт читал книгу. Без пяти одиннадцать дама легла спать, хотя заснула не сразу. Нет, ее соседка не выходила никуда ночью – для этого ей пришлось бы спуститься с верхней полки. Конечно, она сама спит чутко и просыпается от малейшего шороха, и до утра тоже не покидала купе. В Америке она не была, хотя однажды ей едва не представился случай поехать туда. О деле Армстронгов Грета Ольсон не знала, но, выслушав краткое изложение обстоятельств дела, пришла в искреннее возмущение.

Отпустив шведку, мы пригласили войти мисс Дебенхэм. К сожалению, она немногое могла рассказать нам: тем вечером она рано легла и практически сразу заснула; в то же время она уверенно засвидетельствовала, что ее соседка не выходила ночью, поскольку не могла выйти, не разбудив ее саму. О личности Рэтчетта она уже узнала от миссис Хаббард.

– Нет ли у вас красного шелкового халата? – будто невзначай спросил Холмс. Он задавал тот же вопрос и другим женщинам в вагоне, но на сей раз получил довольно необычный ответ.

– Нет, это не мой халат.

Холмс поднял взгляд на нее.

– Чей же?

Девушка была, похоже, удивлена таким вопросом.

– Не понимаю вас, мистер Холмс.

– Вы сказали, что это не ваш халат. Это предполагает, что вам известно, чей он.

Мисс Дебенхэм кивнула.

– У кого-то в поезде, мистер Холмс. Около пяти утра я видела в коридоре фигуру в красном кимоно, расшитом драконами. Но женщина шла ко мне спиной, и я не поняла, кто это.

– Понимаю, – сказал Холмс, вставая. – Мои извинения за беспокойство, и можете пригласить вашу соседку обратно в купе.

Допрос пассажиров второго класса мы завершили беседой с горничной княгини Драгомировой, Хильдегардой Шмидт. Она производила впечатление флегматичной и почтенной женщины и, по всей видимости, была в высшей степени предана своей хозяйке. Поначалу она говорила нам, что не может ничего рассказать, но читателю, вероятно, знакомо умение Холмса разговорить кого бы то ни было, и в конце концов мы выяснили ряд новых подробностей. Горничная сообщила, что ночью она спокойно спала и лишь один раз была вызвана к хозяйке, поскольку той не спалось. Да, вызывал ее проводник, пришедший с поручением от княгини. Нет, она не видела в коридоре даму в красном кимоно с драконами, но видела выходящего из купе проводника. Он шел ей навстречу, едва не налетел на нее.

– Вероятно, ему пришлось изрядно побегать вчера – говорят, было много вызовов, – заметил я.

– О нет, господин, – воскликнула немка, – это был вовсе не тот проводник, не наш, не который будил меня ночью.

Холмс, казалось, насторожился.

– Как он выглядел?

– Он был невысокий, с темными волосами, и у него были небольшие усики, господин. Проходя мимо, он извинился, и голос у него был тонкий и высокий, как у женщины.

Мой друг кивнул и вновь откинулся на спинку сиденья, похоже, нисколько не обеспокоенный таким поворотом событий; я же был несказанно удивлен. Ведь подобное описание не подходило ни к одному пассажиру вагона. Для меня дело становилось все темнее; Холмс же, напротив, вел себя так, как будто он уже раскрыл дело и теперь лишь выполняет пустые формальности. Пока я пытался найти логику в происшествиях вчерашней ночи, друг мой успел узнать, что фрау Шмидт не бывала в Америке, но о деле Армстронгов слышала, считала преступление чудовищным. В завершение Холмс показал ей платок с буквой «Х»; на миг горничная замешкалась, и мне показалось, что она узнаёт эту вещь, но в конце концов она заявила: платок ей не знаком, и принадлежать ей не может; такие платки бывают только у богатых дам.

– Посетим шестнадцатое купе, Уотсон, – сказал Холмс в коридоре. – Нам пора допросить пассажиров первого класса, и начнем мы с самого конца вагона, с купе мистера Хардмана.

Огненно-рыжий американец, не расстававшийся с улыбкой и жевательной резинкой, принял нас приветливо, после чего с готовностью подтвердил, что он Сайрус Бетман Хардман, подданный Соединенных Штатов, коммивояжер по продаже лент для пишущих машинок, и что об убийстве он знает, и готов бы рассказать нам все, но, на беду, совершенно ничего странного ночью не заметил.

– У меня к вам один вопрос, мистер Хардман, – сказал наконец Холмс.

– Пожалуйста, мистер Холмс, – заулыбался американец, – всегда к вашим услугам.

– Не угодно ли вам будет сообщить мне ваше истинное место работы самостоятельно, не заставляя меня делать это за вас?

Хардман вздрогнул, как будто его ударили по голове чем-то тяжелым; остановилась даже его челюсть, хотя ранее мне казалось, что он жует свою резинку и во сне, не говоря уж про явь. Но я лишь мимолетно отметил его реакцию, поскольку смотрел в тот момент на Холмса, а не на американца; не смогу, пожалуй, сказать, кто из нас двоих был в большей степени удивлен словам моего друга.

Несколько секунд спустя Хардман вздохнул, извлек резинку и убрал ее в карман. В нем будто переключился какой-то рычаг: развязный коммивояжер исчез, уступив место более спокойному и, пожалуй, уравновешенному человеку; даже акцент его стал будто бы менее заметен.

– Тот паспорт, что вы смотрели у начальника поезда, поддельный, – сказал он. – Вот моя визитная карточка, хотя вы, кажется, и так уже все знаете.

Холмс взял карточку, кивнул и передал ее мне. На карточке значилось:

Мистер САЙРУС Б. ХАРДМАН

Сыскное агентство Макнейла

Нью-Йорк

– Ну что ж, мистер Хардман, – сказал мой друг, – теперь изложите нам, что вы делаете в этом вагоне.

Хардман рассказал, что в Стамбул он прибыл в погоне за двумя мошенниками, не имевшими никакого отношения к Рэтчетту. Собираясь возвращаться в Нью-Йорк, он получил письмо от Рэтчетта с просьбой зайти; письмо он нам продемонстрировал. Рэтчетт поручил ему охрану собственной жизни, пояснив, что в Восточном экспрессе, которым он поедет, его могут убить; Хардман хотел в соответствии с изначальным планом занять соседнее с Рэтчеттом купе, но все места были раскуплены. Тогда он занял шестнадцатое купе, решив, что это хороший наблюдательный пункт: любой непрошеный визитер неизбежно должен был покинуть вагон, проходя мимо Хардмана, поскольку дверь в голове вагона ночью была заперта.

– Много ли сообщил Рэтчетт о готовящемся преступлении?

– Показал письма, мистер Холмс. Сказал, что на него нападут на вторую или третью ночь пути. Описал предполагаемого врага.

Я непроизвольно подался вперед.

– Что?

Холмс улыбался, явно заинтересованный.

– И как же враг выглядел? – спросил мой друг.

– Мужчина невысокого роста, темноволосый, с тонким и высоким голосом, будто у женщины.

Холмс удовлетворенно покивал.

– Ну что же, – сказал он, – это совпадает с тем, что мне уже известно. Продолжайте, мистер Хардман.

– Собственно, о той ночи я мало что могу рассказать. Днем я высыпался, а ночью караулил; но ни в первую, ни во вторую ночь никто чужой не проходил мимо, я в этом абсолютно уверен. Да, проводника я видел, он сидит почти напротив. Да, конечно, он вставал и уходил несколько раз. Минут пятнадцать после остановки поезда в заносах он был в афинском вагоне, потом примчался обратно по вызову. Еще пару вызовов он обслужил и потом дремал у себя на скамейке до пяти утра.

Холмс внимательно посмотрел на Хардмана.

– Сколько раз мимо вас проходил проводник, мистер Хардман?

В глазах сыщика на миг появилось некое странное выражение, существовавшее лишь миг, так что я даже не смог осознать, что это была за эмоция. Некоторое время спустя он ответил:

– Три, мистер Холмс. За прошедшую ночь – три.

– Понимаю, – сказал мой друг. – Вы курите трубку?

– Нет, мистер Холмс.

– Ясно. Что же, спасибо, мистер Хардман. Идемте, Уотсон; засвидетельствуйте ваше почтение княгине Драгомировой, а я навещу доктора Константина и вскоре присоединюсь к вам. Какие высокие, однако, намело сугробы!

Мы покинули купе и разошлись в противоположные стороны. Уже входя в купе княгини, я заметил краем глаза, что Хардман вышел следом и идет за мной, к вагону-ресторану.

Княгиня была у себя. Услышав о цели моего визита, она кивнула и уверила меня в своей готовности помочь следствию всеми доступными ей средствами; я пояснил, что вести допрос полагается Холмсу, который сейчас в афинском вагоне, а я выступаю лишь в роли эмиссара. На том разговор временно прекратился.

Холмса не было минут пять или десять. Появление его я внутренне приветствовал, однако уже в следующий миг застыл на месте от удивления. Уйдя с пустыми руками, вернулся мой друг с объемистым свертком под мышкой. Холмс сел и уложил сверток рядом с собой; похоже, он был доволен приобретением. На волосах его и на плечах видны были следы снега, а сверток, похоже, был влажен.

Княгиня уверенно и четко изложила нам свою версию событий той ночи. По ее словам, она легла сразу после ужина, до одиннадцати читала, потом выключила свет. Без четверти час вызывала горничную. Больше ничего существенного о времени преступления мы от нее не узнали. В Америке княгиня бывала неоднократно, а Армстронги были ее близко знакомы ей: жена полковника была крестницей княгини, а с ее матерью, Линдой Арден, Наталья Драгомирова дружила. Княгиня упомянула также сестру миссис Армстронг, но не могла многого о ней сообщить; она объяснила это тем, что потеряла из виду младшее поколение семьи. Тем не менее, она добавила, что младшая дочь Линды Арден вышла за англичанина и уехала на его родину.

Холмс учтиво поблагодарил княгиню, и мы вышли в коридор.

– Что теперь, Холмс? – спросил я.

– Момент, – ответил мой друг, – один момент, Уотсон. Зайдемте ко мне.

Мы перешли в купе Холмса, и он закрыл дверь, после чего торжественно положил свой сверток на стол.

– Вот важная улика, Уотсон, – сказал Холмс, указывая на сверток. – Она является практически однозначным свидетельством верности той гипотезы, которую я сформировал и проверяю.

– У вас есть теория, Холмс?

– Да, Уотсон, есть. Она многое объясняет. Тем не менее, нам нужно будет допросить оставшихся пассажиров и проводника, поскольку вероятность иного развития событий никоим образом не исключена. По этой причине я пока воздержусь от изложения вам моих предварительных соображений.

– Но что же это все-таки за сверток?

Холмс подошел к столу и развернул ткань. Я с трудом сдержал возглас изумления: передо мной была форменная куртка проводника, третья пуговица сверху на которой отсутствовала. Остальные детали формы были, видимо, там же, в свертке.

– А вот и ключ, – удовлетворенно сказал Холмс, доставая из кармана тужурки железнодорожный ключ проводника.

– Значит, убийца мог войти в купе Рэтчетта, даже если оно было заперто! – воскликнул я.

– Да, именно к этому выводу и должен склонить нас этот ключ, – сказал мой друг. – Что ж, Уотсон, спрячем пока сверток и продолжим наши изыскания.

Холмс снял с багажной полки чемодан, и с него совершенно неожиданно соскользнуло что-то алое. С возгласом изумления мой друг отпрянул от полки, едва не уронив чемодан, и лишь с некоторым усилием ему удалось удержать предмет своего багажа. Я наклонился и поднял алый шелк с пола купе, разворачивая странную вещь.

– Мда! – сказал Шерлок Холмс, глядя на кимоно с вышитыми драконами. – Чрезвычайно остроумный шаг, Уотсон. Кое-чьему нахальству нет, похоже, конца.

Наклонившись к открытому чемодану, он убрал в него и сверток, и кимоно, после чего захлопнул крышку, защелкнул замки и водрузил чемодан обратно на полку.

– Ну что же, тем лучше, – сказал он скорее самому себе, нежели мне. – Идемте, необходимо закончить допросы, и самое время нам с вами развязаться с этим делом. Впрочем, мне даже несколько жаль, что из-за заносов наш круг подозреваемых столь узок. Иди поезд по расписанию, моему мозгу нашлось бы несколько больше работы...

Графа и графиню Андрени мы опрашивали не раздельно, поскольку они ехали как семейная пара. Граф пояснил нам, что всю ночь они с женой крепко спали и не слышали ничего. Узнав настоящее имя Рэтчетта, он не выказал никаких особенных эмоций; в Америке он бывал, но об Армстронгах слышал впервые. Графиня фактически ничего добавить к уже сказанному не смогла. О трубке Холмс графа спросил, а вот графиню о халате расспрашивать уже не стал; видимо, имея кимоно в своем чемодане, он уже не интересовался им и его происхождением.

Последним пассажиром на нашем допросе был полковник Арбэтнот. Он рассказал нам, что в четверть второго говорил с Маккуином в купе американца, вкратце изложил суть разговора. Маккуина он видел впервые в жизни, никогда не встречался с ним. Потом он ушел к себе, ему уже постелили, и он лег спать. Во время его разговора с Маккуином по коридору никто не проходил. В Америке полковник Арбэтнот не бывал, Армстронг не был ему знаком; однако полковник, единственный из пассажиров, сказал, что курит трубку.

На этом разговор мы завершили, и Холмс направился на самый последний допрос, к проводнику Пьеру Мишелю. Мой друг придавал этому допросу весьма определенную важность, ведь показания и возможные алиби многих пассажиров были так или иначе связаны с проводником вагона.

Проводник успел уже успокоиться и без волнения отвечал на вопросы Холмса. Рэтчетт, по его словам, ушел спать практически немедленно после ужина; после этого к нему входили только лакей и секретарь. Без двадцати час Рэтчетт вызывал его, но потом ответил по-французски, что ошибся.

В четверть второго Пьер Мишель сидел на своей скамье лицом к коридору. Однако около часа ночи он выходил в афинский вагон поговорить с тамошним проводником. Потом его вызвала американская дама, а еще через полчаса он стелил постель у мистера Маккуина, который разговаривал с полковником из пятнадцатого номера. Не позже двух полковник ушел к себе, у него было уже постелено. Потом до утра ничего особенного не происходило. В афинский вагон Пьер Мишель больше не ходил. В сторону вагона-ресторана проходила еще дама в красном кимоно, но это было в противоположном конце вагона, и он не мог сказать, кто это был.

Мы вернулись в купе Холмса. Мой друг закурил свою трубку и вскорости окутался клубами голубоватого дыма, как это часто бывало у него в минуты раздумий; выкурив три трубки, мой друг резко поднялся и посмотрел на меня.

– Ну что ж, дорогой Уотсон, – сказал он, – все детали становятся на свои места. Я провел, как вы видели, немало времени и сжег немало табака, пытаясь опровергнуть собственную гипотезу, и теперь могу с уверенностью сказать, что, если я ошибусь, это будет жесточайшая ошибка в моей жизни.

Он открыл чемодан, достал кимоно и форму проводника; завернув второе в первое и взяв полученное под мышку, Холмс вышел в коридор.

– Вперед, Уотсон, – скомандовал он, – к начальнику поезда.

Monsieur Лоран встретил нас, как мне показалось, с радостью.

– Ну что, мистер Холмс? – спросил он. – Вы уже что-то выяснили?

– Я выяснил все, – сказал мой друг.

Глаза начальника поезда расширились, он весь как-то подался вперед.

– Вы нашли убийц, мистер Холмс?

– Да, думаю, нашел, – ответил Холмс. – Соберите, пожалуйста, пассажиров в вагоне-ресторане, мне необходимо кое-что сказать им.

... Один за одним пассажиры вагона «Стамбул – Кале» входили в ресторан и рассаживались; на лицах у всех была тревога. Холмс сидел в кресле так, чтобы видеть все общество; мы с господином Лораном расположились чуть позади него в других креслах справа и слева, и, думаю, мы напоминали грозное судилище, вид наш со всей вероятностью должен был заставить трепетать преступника. Считаю, однако, необходимым признать, что сам я не видел ни начала, ни конца этого дела; случай был до чрезвычайности запутан, у всех пассажиров было твердое алиби, а улики представлялись на удивление противоречивыми. Холмс, тем не менее, был обычным образом спокоен и молча сидел в кресле с полузакрытыми глазами. Я гадал, неужели ему действительно удалось раскрыть преступление, либо же он надеется дополнить сейчас свою гипотезу и лишь после этого вынести свой вердикт.

Когда все расселись, Холмс заговорил.

– Признаюсь, господа, – сказал мой друг, – мне нечасто приходится выступать перед столь многочисленной аудиторией. Обычно, когда я излагаю ход собственных мыслей и поясняю умозаключения, меня слушают лишь доктор Уотсон и представитель полиции. Но сегодня случай особый.

Своим острым ищущим взглядом Холмс обвел пассажиров, смотря в глаза каждому. Некоторые встречали его взгляд спокойно и даже с вызовом, некоторые, напротив, отводили глаза. Последним мой друг посмотрел на стоявшего у двери Пьера Мишеля.

– Прежде чем я поясню, каким образом я пришел к пониманию правды, – продолжил Холмс, – я хочу задать вам всем один вопрос.

– Какой? – спросила с места Мэри Дебенхэм.

– О, – сказал мой друг, – самый простой.

Когда он продолжил, в вагоне воцарилась мертвая тишина.

– Кого из вас вы вчера освободили от исполнения приговора, господа присяжные? – громко и раздельно спросил Холмс.

На миг тишина стала совсем гробовой. Мне казалось, я слышу свист ветра за окном, хотя все форточки были закрыты. Пассажиры обменялись взглядами, неслышно совещаясь; затем миссис Хаббард, вздохнув, сказала низким, звучным, столь не похожим на ее обычную трескотню голосом:

– Графиню Андрени, мистер Холмс. Я вижу, что нам нет причин отрицать то, что вам уже известно. Конечно, мы могли бы вскочить со своих мест, обвинить вас в клевете и заявлять об отсутствии доказательств, но, зная вас и вашу репутацию, полагаю, что за этим дело не станет.

– Я не понимаю, – подал голос господин Лоран. Я мысленно поблагодарил начальника поезда за то, что он избавил меня от необходимости задавать этот вопрос.

– Преступление совершено коллективно, monsieur Лоран, – ответил через плечо Холмс, – вот этими тринадцатью пассажирами. Они, являясь, как я понимаю, друзьями, чадами и домочадцами семьи Армстронг, разработали сложный план по приведению в исполнение вынесенного ранее Кассетти смертного приговора. Они организовали своего рода суд присяжных, и каждый из них, за исключением, как мы только что узнали, графини Андрени, нанес вчера ночью по одному кинжальному удару мистеру Кассетти. Это со всей очевидностью объясняет различный характер ранений и их количество.

Необходимо признать, что план был по-своему превосходен. Все должно было предстать как дело рук неизвестного в форме проводника, который забрался в поезд за время стоянки в Виньковцах, совершил свое темное дело и сошел в Броде. Однако непредвиденные обстоятельства в виде и форме заносов частично сорвали упомянутый план, и круг подозреваемых самым неизбежным образом сократился до пределов поезда.

Вы, Уотсон, должно быть, уже не помните мысль, что вагон «Стамбул – Кале», вероятно, кто-то выкупил. Я же не расставался с этой мыслью ни на мгновение, – отчасти потому, что она была моей собственной. Забитый до отказа вагон в то время, когда все поезда уходят, по сути, пустыми, когда точно такой же экспресс отправляется от точно такой же станции каждый день, выглядит явлением по меньшей мере неестественным. Таким образом, я мог изначально исходить из мысли, что пассажиров объединяет какая-то цель.

Другой отправной точкой моих рассуждений была установка, что никто не мог покинуть поезд за все время, прошедшее с момента убийства. Все двери закрыты, в окна не пролезть; в купе Кассетти совершенным образом отсутствуют какие бы то ни было признаки того, что в нем побывал некто, пришедший извне, с улицы. Отсюда самым естественным образом вытекает утверждение, что убийца – или убийцы – в поезде. Поезд тщательно обыскали, чужих в нем нет.

Конечно, господа пассажиры озаботились заранее сформировать и выверить мельчайшие детали своих показаний, чтобы все они, включая проводника, имели безусловное и безупречное алиби на период от полуночи до двух часов – точнее установить время смерти в любом случае не представилось бы возможным. Мне представляется, что Кассетти был убит около двух, несмотря на организованное господами пассажирами представление для моей скромной персоны в ноль тридцать семь и переведенные на четверть второго стрелки часов. Однако, как бы странно для вас это ни прозвучало, господа, все ваши усилия доказать невиновность друг друга лишь приближали меня к раскрытию истины, а каждый новый факт, занимая свое место в логических построениях, лишь подтверждал сформировавшуюся у меня теорию, которая постепенно переросла в уверенность.

Вам, должно быть, известно о существовании непреложной и проверенной годами аксиомы логического суждения: когда все возможности, кроме одной, отброшены, эта оставшаяся возможность, как бы абсурдно и неестественно она ни выглядела, и есть неоспоримый факт. Я показал ранее, что возможность появления убийцы из окружающей среды была отсечена немедленно и сразу; затем же вы сами постепенно отсекали за меня возможность вины каждого из пассажиров. В конце концов остались лишь два варианта: либо преступление совершили лишь некоторые из вас, либо все вместе.

Частичная группировка, по моему суждению, могла существовать исключительно между мистером Маккуином и полковником Арбэтнотом или же мистером Фоскарелли и Мастермэном, которые давали показания в пользу друг друга. Пистолет под подушкой, цепочка на двери купе, разговор Кассетти со мной накануне, – все это неоспоримым образом свидетельствовало, что Кассетти был встревожен и собирался бодрствовать, и, стало быть, снотворное было добавлено в стакан без его ведома. Сделать же это могли только его лакей или его секретарь. Но все указанные мной выше люди праворукие, а одна из ран Кассетти безусловно нанесена левой рукой. Так на моем рассмотрении осталась одна возможность, которую я и мог в дальнейшем считать истинной, – виновны все.

Мне думается, что из-за срыва части плана господам пассажирам следовало бы отказаться от идеи о невысоком мужчине с тонким голосом в форме проводника. Он попросту не мог существовать, поскольку, напомню, в поезде нет чужаков, а выйти за его пределы может разве что существо не крупнее кошки – посредством форточки. Тем не менее, форму проводника разместили в купе Хильдегарды Шмидт, как если бы убийца поспешно сбросил упомянутую форму, зашел в пустое купе, спрятал одеяние в первом попавшемся сундуке и покинул поезд через дверь у вагона-ресторана. Но я дал мистеру Хардману шанс сообщить мне, что он видел проводника трижды, и, как только я вышел из его купе, мистер Хардман перешел к действию. Ведь теперь форма проводника противоречила бы его показаниям; нужно было внушить мне впечатление, будто таинственный враг ушел в форме проводника в афинский вагон, и отвести таким образом подозрения от пассажиров вагона «Стамбул – Кале». Однако я разговаривал с проводником афинского вагона, и он со всей возможной уверенностью сообщил мне, что через его вагон никто не проходил той ночью. Мистер Хардман, тем не менее, перешел в афинский вагон, открыл окно в двери, ведущей наружу; метель намела за день и ночь превосходные сугробы вокруг поезда, и снежные горы достигают местами уровня окон вагона. Зарыв форму в снег, мистер Хардман с чувством выполненного долга удалился, однако уже через минуту я пришел на то же самое место и извлек из сугроба неоспоримую улику против всех вас, после чего удивил доктора Уотсона следами снега на моей одежде.

Мне осталось лишь заключить, что жирное пятно в паспорте графа Андрени скрывает, по всей видимости, первую букву имени его жены. Оно слишком удачно расположено, и, к тому же, верхняя половина буквы Е изображена не в пример более свежими чернилами, чем нижняя. Смысл этому деянию, обезобразившему благородный вид дипломатического паспорта, может придать только платок с английской литерой Х – или русской Н, что не менее вероятно... что? это действительно ваш платок, княгиня? в таком случае прошу вас получить его обратно. Так или иначе, есть основания полагать, что графиня Андрени все же Хелена-Мария, а не Елена, и посредством незначительной абстракции, а также несложного сопоставления ряда характерных черт лица я со всей неизбежностью прихожу к заключению, что графиня Андрени – сестра миссис Армстронг, младшая дочь госпожи Линды Арден. – Холмс кратко поклонился миссис Хаббард.

– Мне всегда хотелось играть комедийные роли, мистер Холмс, – сказала она. – Да, все так, как вы говорите. Все мы имеем отношение к Армстронгам. Хардман, который был влюблен в несчастную няню девочки, помог нам выследить негодяя, а Маккуин и Мастермэн сумели устроиться к нему на службу. Вскоре мы узнали, что злодей едет Восточным экспрессом, где служит проводником Пьер Мишель, отец бедняжки Сюзанны. Маккуин и мисс Дебенхэм разработали план, и мы полагали, что предусмотрели все.

Теперь вам все известно, мистер Холмс. Что вы будете делать? Если вы передадите дело в полицию, то нельзя ли переложить всю вину на меня? Зачем привлекать всех? мы лишь привели в исполнение давно вынесенный приговор, и я охотно проткнула бы его кинжалом и двенадцать раз кряду. А остальные... они просто верные друзья, и бедняга Мишель... А Мэри и полковник Арбэтнот – они ведь любят друг друга...

Ее красивый голос, волнующий, хватающий за душу, многие годы потрясавший нью-йоркскую публику, эхом отдавался в вагоне.

Холмс сидел некоторое время в молчании, затем заговорил вновь.

– Во вчерашнем разговоре я сообщил мистеру Кассетти, что моя задача – в конечном счете содействовать правосудию, а не помогать истинным преступникам избегать его. Я думаю, господа, что полиция на границе Югославии с удовольствием выслушает исходную версию преступления с поправками на заносы и их последствия. С позиции чести вы совершили подлинно благородный поступок, и не в моем праве его осудить. Вы согласны со мной, monsieur Лоран? а вы, Уотсон?

Начальник поезда кивнул, я последовал его примеру.

– В таком случае, – сказал Холмс, взглянув на часы, – я предлагаю призвать официантов обеспечить нас вечерним чаем, во время которого я с готовностью дополню свой рассказ интересующими господ пассажиров подробностями моих умозаключений.

***

---

[1] Отправление (фр.)

[2] Не беспокойтесь, я ошибся (фр.)

[3] О, это было ужасно… (фр.)